В одну из наших встреч Мария Вячеславовна открыла дореволюционный, в бархатном малиновом переплете альбом. На первом же развороте я увидела благообразного старика, сидевшего в красивом «полуобороте» к фотографу, в разметанном по обе стороны фраке. На носу его покоилось пенсне, крупная цепь которого уходила в нагрудный карман. - Это – мой дед. Он – из так называемых чумаков. С ранних лет ездил с отцом за товаром в крупные города…
Я неоднократно слышала от нее рассказы об этих поездках. О том, как медленно шли подводы по ровному шляху, о бескрайней степи, раскинувшейся по обе стороны от него. О том, как бывала хороша эта степь весной - со стрекотанием кузнечиков, запахом полыни, со стелющимся волнами седым ковылем, с прозрачным воздухом на горизонте, с застывшим в безоблачном небе ястребом, высматривающим добычу... В полдень чумаки останавливались, не торопясь распрягали усталых, потных лошадей, отпускали их пастись, а сами располагались на обед и отдых в тени от повозок. А потом – опять дорога, опять далекий, однообразный путь по широкой, необъятной степи.
Дед по отцу Прокофий Запорожцев был частным поверенным и ходоком по делам. Будучи уже в летах, он, по её словам, всегда носил ловко сшитый костюм, манишку и нарядный галстук. Одежду заказывал у лучших портных, поэтому сидела она на нем точно по фигуре. Как правило, дополнялся гардероб туго накрахмаленными воротничками, манжетами, манишками и галстуками, которые покупались в городе. Это щегольство сохранилось до самой старости. Наверное, поэтому в свои молодые годы он понравился бабушке, Екатерине Масловской, которая решилась, невзирая на условности, принятые в обществе, на весьма рискованный шаг и вышла за него замуж – дворянка за крестьянина! И стала она, молодая, хорошенькая, воспитанная барышня, дочь генерала, хорошо танцевавшая и прекрасно говорившая по-французски, женой «грубого мужика», волостного писаря. Простившись с кринолином, французским языком и балами, с привычками барской дворянской жизни, стала жить в крестьянской хате, в постоянной нужде и самоограничениях. Одевалась как простая баба, любила ходить босиком, постепенно переняла особенности крестьянской речи, да так и сравнялась с тем кругом, в который ввел ее муж. Ничем, бывало, не отличишь её от крестьянок, разве что – иногда промелькнувшим нечаянно в разговоре у колодца французским прононсом или грациозно-изящным наклоном хорошенькой головки в момент вынимания из печи чугунка с кашей... ... Этих историй – семейных м и ф о в - у Марии Вячеславовны было видимо-невидимо. Целый век, уложившийся в биографию. Да что там в биографию – в с у д ь б у. Ведь у дворянки и писаря родился впоследствии сын – её отец. Именно ему, появившемуся на «стыке» двух сословий, двух мироощущений, двух образов мыслей и бытовых укладов, предстояло объединить в себе, казалось бы, необъединимое, «сшить», «стачать» два равновеликих полотнища, из которых выкраивались впоследствии земные поприща его потомков. У неё в доме я увидела картину – копию Айвазовского: черно-зеленое море, столь же темное, нависающее над ним свинцовой тяжестью небо; на волнах заметны остатки плота, а вдали – тонущий корабль с перекошенными набок мачтами. В левом нижнем углу полотна были заметны несколько кружащихся чаек; у одной из них – самой крайней – слегка «подлатано» крыло: память чекистских выстрелов. Эту латку поставила её мать в далекую гражданскую. Когда она вышла замуж, картина перекочевала к ней и заняла свое место на северной стене маленькой, уютной гостиной нового дома, над старинным пианино марки «Teodor Betting», приобретенного мужем для её преподавательской работы.
- Ещё до революции мои родители ездили на отдых в Феодосию, где находится картинная галерея Айвазовского, и отец заказал там две копии: «Буря» и «Скала монаха». Сохранилась только первая. Глядя на неё, я всегда удивлялась: ну почему папа выбрал именно это произведение?! Чем вид разбушевавшейся стихии, враждебной человеку, мог его привлечь? Эта картина всегда возбуждала во мне мрачные, тяжелые мысли. Подобное состояние не свойственно было моему отцу. Он всегда отличался жизнелюбием, которое било через край. И вдруг - эта черная, страшная буря! Вообще я многого не понимала в своем отце. Например, его чрезмерного, как мне тогда казалось, увлечения всем мирским, светским. У нас в селе было два «настоящих», на мой взгляд, священника, которые держались традиций и служили по-старому, и один – «светский», мой отец. Зачем, спрашивается, ему нужно было римское право, которое он усердно изучал на юридическом факультете университета? Он и меня, как свою любимую (и больше всех похожую на него!) дочь мечтал видеть на адвокатском поприще! А его любовь к красивым людям и красивым вещам, которыми он себя окружал? А его тяга к зрелищам? Он мог, например, приехав в город, снять рясу, надеть мирскую одежду и... пойти в театр! А как любил слушать граммофон! Да и сам пел хорошо – особенно русские романсы... Любил Лескова - «Соборяне» были его настольной книгой. А уж кто из жителей городской «поповки» - протоиерей Савелий, священник Захария или диакон Ахилла - был ему ближе, этого я сейчас сказать не могу. Наверное, по личностному типу он все-таки больше соответствовал отцу протопопу. Я прочла «Соборян» уже в зрелом возрасте, почти таком же, в каком ушел из жизни отец. Пожалуй, только после этого мне стало более понятным то свойство отцовской души, которое, как мне раньше казалось, «мешало» ему быть таким же «правильным» и «серьезным», каковыми были, в моем представлении, старые сельские священники. Это свойство называется широтой... …Так она говорила об отце, которого пережила на… страшно сказать – восемьдесят лет! Но – и я понимала её п о с л а н и е, ее «мессадж»! – даже если отец умирает молодым, он навсегда остаётся с т а р ш и м. Первым по времени рождения. Из этого первородства – неважно, помним ли мы отца или совсем никогда не знали – в каждом из нас остаётся то, что мы передадим с в о и м: тюльпаны, привезённые в фаэтоне, гитара на стене, с хрустом развёрнутая книга, которую он читал перед сном, тонкая рюмка с золотым ободком – одна, уцелевшая из полного когда-то набора, не вписывающаяся в новую сервировку и нарушающая в и д и м у ю гармонию накрытого стола. Такая есть у меня.
На фото: 1) Дед по отцу Прокофий Запорожцев. 2)"Буря". Иван Айвазовский.