…
...В тот год на Пасху не играло солнце. Впервые за последние сто лет. Хотя, может быть, оно и играло, но она этого не увидела. То ли темные, полузасохшие ветви древней липы, густо переплетенные за мутным окном, помешали ей насладиться пасхальным рассветом, то ли глаза ее, потерявшие былую остроту, послужили причиной этого – теперь уже трудно понять. Но в то утро, приблизившись по затертой, словно стонущей под ее ногами половице к тому единственному и светлому, что связывало ее с миром, она не испытала привычной радости, и потому – встревожилась. Об этой тревоге она рассказала мне – я тогда ходила к ней. Мы встречались еженедельно, обязательно, как будто спешили закончить какое-то важное дело. Она настаивала на более частых встречах, но я не могла себе этого позволить – работа и семейные обстоятельства занимали основную часть времени. - Зачем ты противишься? – говорила она, обижаясь на мое, как ей казалось, нарочитое дистанцирование. – Я ведь – смертница. Да-да, не надо возражать! Ты прекрасно знаешь, что это слово отражает истинную суть вещей. Мне скоро сто. Я давно уже должна была умереть. А уж теперь… -
Она помолчала, глядя на свои руки, сложенные одна поверх другой на резном набалдашнике клюки. -
- Теперь это может произойти в любой день. Да что там день! В любую минуту… Мы сидели с ней за квадратным столом, занимавшим почти все пространство небольшой комнаты с окном в сад. Два стакана в старинных, темных от времени серебряных подстаканниках стояли на этом столе, а также – сахарница кузнецовского фарфора с едва заметной трещинкой на боку, блюдце с печеньем, узкая вазочка с ландышами, принесенными мною по случаю праздника, чуть поодаль лежал пластмассовый футляр для очков, стопка обтрепанных, пожелтевших книг, еще какие-то предметы. По нынешним понятиям, когда одномерность и пустота интерьера под именем минимализма стали считаться вершиной стильности и уюта, стол, да и вообще весь этот дом можно было назвать абсолютно неуютными. Но мне в тот год эта захламленность была нужна, как воздух. Откуда еще, если не из нее, я бы выуживала, вычленяла, выхватывала, выцарапывала те необходимые всякому пишущему человеку важности, сущности и смыслы, без которых, как я теперь понимаю, не стоит изначально даже браться за перо. Помню наш первый день. ...Тогда тоже была Пасха. На улице лил дождь, пригибая к земле цветущие ветки деревьев. Шумящие потоки воды стремительно неслись по асфальту, усыпанному опавшими сиренями. В воздухе пахло холодной весной и первым, по-настоящему майским, ливнем. Мы сидели за столом и говорили. Она вспоминала пасхальные дни в родном доме, их неповторимый аромат и давно ушедшую радость, закончившуюся в день ареста отца. - У нас всегда было многолюдно. Возьмет, бывало, мама баранью ножку с расчетом приготовить обед на девять человек – такова была наша семья, - а отец еще троих к обеду ведет. Он очень любил общество, любил людей в доме принимать. Часто обедали у нас почтмейстер и дьякон из церкви – они близко дружили с папой. Посещали наш дом и бывшие в здешних местах проездом генералы да полковники – как же не заехать на обед к любимому батюшке?! У папы много было знакомых офицеров, ведь в первую мировую он служил полковым священником. Сам пошел, добился назначения в действующую армию – как же без него, разве обойдется? Такой уж он был. Эта дружба с генералами сыграла не последнюю роль в папином аресте – кто-то донес, что они часто бывают в доме... Провожая меня, она долго, с молчаливым достоинством, опершись на клюку, стояла у своей покосившейся, ветхой калитки. Вся в черном. Цвела черемуха, осыпаясь под ноги прохожим, в глубине двора готовился к плодоношению старый, заброшенный сад. Качались на ветру тонконогие нарциссы и крупные, стройные тюльпаны, стелился барвинок, пробивался ландыш, зеленела бурно проросшая трава, кружились пчелы и шмели, время от времени залетая в старый дом.
Дом в переулке моего детства под названием Зеленый.
На фото: В день столетнего юбилея 4 декабря 2002 года.
(продолжение следует)
Comments