Как дожить до 100 лет? Парадоксы старой пианистки

- Хлеб нужно есть только горячий! – наставляла она меня. – В нём – дух, сила, полнота жизни! Если откажешься от хлеба - потеряешь радость бытия... Она так «вкусно» говорила об этом, что я, едва выйдя за порог её дома, тут же покупала в ближайшем магазине свежепривезённый хлеб 3-го ставропольского хлебозавода и съедала его с невероятным азартом: впивалась зубами, с хрустом отламывала корочку, потрошила душистую, исходящую паром середину. Через полчаса – увы, очень жалела о содеянном. - Ежедневный душ – вреден, - сказала она в другой раз. – Он портит кожу и  смывает необходимую защиту! Этот совет, не скрою, я даже не решилась опробовать.

- А вот скажите, - допытывалась я, пытаясь постичь её тайну, - вы диеты специальные соблюдали?

- Никогда, - удивленно пожимала плечами она.

- А спортом занимались? Может, какую-нибудь гимнастику специальную делали?

- Нет, - вновь удивлялась она моим странным вопросам.

- Ну, а что тогда? Что?!

- Не знаю, - отвечала она задумчиво. - Моя мама умерла в 100-летнем возрасте. Вернулась утром из церкви, попила чаю и прилегла - устала, говорит. И всё! Тихо так ушла, в буквальном смысле слова - на ходу. И до последних мгновений была очень быстрая, поджарая, лёгкая на подъем. Заводная такая старушка. Я вот сижу всё больше, почти не двигаюсь, а она - бегала...

- Значит, генетика?

- Не знаю. Нас у матери было семеро. Двое умерли во младенчестве, трое прожили средний человеческий срок - 70-75, а мы с сестрой продержались дольше всех. Люба умерла в 93, я вот - живу до ста. Значит, не у всех сработала генетика...

Однажды она подарила мне туфли. Туфли были из коричневой кожи, со слегка закругленным, гладким носком, на высоком каблуке в три пальца. - Их шил мне тот самый сапожник, сосед-армянин, у которого заказывала себе обувь моя мама, - с улыбкой рассказывала она, поглаживая извлеченную на свет обувную пару. - К нему вообще очень многие обращались. Уж он мог угодить заказчику! Вымерял всё до миллиметра, каждый изгиб учитывал, каждую косточку на стопе, поэтому обувь получалась очень удобная, как будто человек в ней родился. А запах новой кожи?! А скрип? А великолепная колодка, благодаря которой нога делалась устойчивой, несмотря на довольно внушительный каблук? Не-е-е-т, сейчас так не делают! Сейчас всё фабричное, одинаковое для всех, то есть – безликое. Вроде бы всё на месте, а радости нет. А вот когда у Ашота забирала туфли, несла их домой, словно драгоценность. Заворачивала в ткань, дыхнуть боялась. Поставлю на столе, прямо посередине, и хожу, оглядываю со всех сторон. То рукой проведу по блестящему боку, то смахну невидимую пылинку, а, бывало, даже и губами приложусь. А уж потом – на ноги. Первый выход – всегда на сцену. Помню, в этих, коричневых, пела Кармен в 36-м. А в этих, бежевых, цвета кофейных сливок – Офелию. Потом уже – в город надевала или в гости куда-нибудь, если с Мишей шли… Она решила их мне подарить. Попросила открыть сундук, стоявший у двери. Крышка сундука была массивной, с тяжелыми металлическими скобами. Чтобы ее поднять, пришлось сначала убрать «наносное»: старинный тульский самовар невероятных размеров, какую-то древнюю макитру, стопку старых газет, перевязанных бечёвкой, два цветочных горшка, вставленных один в другой, и даже облезлого пластмассового попугая, детскую игрушку конца 60-х (у меня тоже такой был!). С первых дней знакомства я заметила, что она ничего не выбрасывает. Ну вот абсолютно ничего – в буквальном смысле слова. Как-то раз решила устроить чаепитие. Ушла в другую комнату и вернулась с небольшим холщёвым мешочком. - Чай хороший, ты не сомневайся – мы с Мишей в Краснодаре покупали. - С Мишей? – не поверила я своим ушам. – Он же умер двадцать лет назад! - Вот тогда и брали, - подтвердила она, щепотью отмеряя прямо в стакан душистые, скрученные в трубочку листья. Потом мы долго пили чай цвета тёмного янтаря, оказавшийся очень терпким и, признаюсь, действительно чудесным на вкус. Таким же образом были впоследствии извлечены из дальних комнат и шкафов водка с сургучной пробкой, которую, помнится, ловко умел когда-то оббивать о ствол дерева мой отец, цикорий в жестяной банке тех же примерно времен, какие-то консервы (этого я попробовать не решилась!), сушеные абрикосы периода хрущевской оттепели, еще какая-то снедь. А уж о несъедобных вещах и говорить нечего - ими был заполнен весь дом: от мелочей до крупного. Мебель черного дерева стояла зачехленной вот уже десятки лет. Ноты на крышке старинного, вывезенного когда-то из отцовского дома немецкого пианино не разбирались со времен запуска первого искусственного спутника земли. Картины в золоченых рамах, статуэтки, светильники, посуда, даже нитки и иголки «жили» в доме столько же, сколько их хозяйка. Взять что-то и вынести отсюда было делом немыслимым. Почти кощунством. И вдруг – туфли в подарок. Практически не ношеные! Сшитые неизвестным мне Ашотом как раз перед войной. Я несла их точно так, как она рассказывала: бережно прижимая к груди, завернутыми в кусок светлой ткани. Поставила дома на стол, откинув уголки, долго разглядывала. Потом надела. Постояла. Сделала несколько шагов по мягкому ковру… Не скрою – меня переполняло чувство восторга, а главное – какой-то значимости происходящего. Казалось, что с этими туфлями из настоящей, «тех» ещё времен, хорошо обработанной, тонкой и мягкой кожи, мне передалось что-то очень важное, без чего я не смогу состояться. Некий «мессадж», послание из чужого прошлого, которое так неожиданно, так причудливо переплелось с моим настоящим.

Еще я тогда, помнится, училась вышивать. Она показывала мне, как правильно держать пяльцы, подбирать нитки для сложного рисунка, схватывать тона и полутона, виртуозно преодолевать плавные цветовые переходы. Всё, всё получила я из её рук: и пяльцы, и нитки, и книги, и стакан в подстаканнике, который я однажды похвалила, и кружевные салфетки для небрежного набрасывания на кусочек неубранного стола, если кто-то без предупреждения пришел в гости, и много чего еще, и даже – саму её жизнь. Я много раз листала эти тетради, пытаясь постичь секрет простого, совсем не профессионального текста. «Боже мой, как я люблю жизнь! – читала я. - Эту жажду жизни я переживаю еще с младенческих лет. Помню, как в детстве, едва проснувшись и выбежав во двор, я с наслаждением вдыхала прохладный воздух, радовалась этому ослепительному, этому блестящему утру, а потом босиком, по росистой зеленой траве, спешила к речке. Как интересовало меня буквально всё: и стрекозы, и бабочки, и всякие пестрые жуки, и случайно обнаруженный муравейник, и цветы, растущие на берегу, из которых я плела венки… Знакомые сельские пейзажи! Высокий берег реки с извилисто вьющимися тропинками среди зеленой травы, саманные хаты, беленые мелом, на бугре, ветряная мельница на пригорке, голубое небо с плывущими пуховыми облаками, искрящаяся на солнце река, - всё это радовало взор, веселило моё сердце..."

С самого раннего детства она «страдала» необыкновенной жаждой жизни.

- Да-да, именно страдала! Я очень боялась умереть, и каждый незначительный пустяк сбивал меня с толку, вызывая тревогу. Однажды я проглотила свистульку, и когда мать с отцом пытались быстро вытащить её, я дрожала и непрестанно спрашивала сквозь слезы: - "Мам, я не умру? Пап, я не умру?" - "Нет-нет, ты не умрешь, от этого не умирают!" Отец быстро схватил меня за ноги и перевернул вниз головой. Свистулька тут же выскочила из моего горла. Я успокоилась и почувствовала себя бесконечно счастливой от того, что осталась жить на белом свете!

Она сказала мне в одну из встреч: - За рукопись я садилась только ночью, чтоб никто не мешал. И перед этим всегда мыла руки. Зачем? Не знаю, это мне казалось правильным…

Она и угощала меня по-своему, по-особенному, предуготовляя то место на столе, где намеревалась поставить тарелки. То, что лежало просто так, всегда, обыденно, она сдвигала в сторону. На освободившийся край стелила полотенце – обязательно из чистой стопки, чтоб со следами сгибов. Потом только сервировала – скромно, на двоих, других-то гостей у нее давно уж не бывало. Всё выкладывалось из закрытых емкостей: масло – из масленки с крышкой, хлеб – из полотняного мешочка, конфеты – из коробки. Ничто не валялось просто так, бесхозно, без присмотра, будучи извлекаемо на свет ровно в том количестве, которое может быть употреблено. Поглощалось аккуратно, неспешно, без суеты, я бы сказала – с трепетом. Простой перекус всегда превращался в трапезу. Казалось бы – какая параллель? Не знаю. Не всё ведь можно объяснить. Но можно – угадать. Почувствовать. Услышать не озвученное. Я услышала - как не знающая меру, не умеющая вовремя закрыть своё "внутреннее" от постороннего – варварского, расхищающего – использования. И всё это было – от неё. От её имения. Как и эти кожаные туфли.

На фото: 1)Мария Вячеславовна Запорожцева в день своего 100-летия. 4 декабря 2002 года. 2) Туфли - не те самые, но очень похожие 3)Маша Запорожцева в день рождения, в в годовалом возрасте. 4 декабря 1903 г. 4) Чай в подстаканнике - не том самом, но очень похожем.

(продолжение следует)